Т.Д.Лысенко дал восторженную оценку деятельности О.Б.Лепешинской на совещании в Академии наук СССР в мае 1950 года; он заявил:
"Нет сомнения, что теперь добытые О.Б. Лепешинской научные положения уже признаны и вместе с другими завоеваниями науки легли в фундамент нашей развивающейся мичуринской биологии" ( 10_80) ,- он говорил правду. Действительно, в фундамент развиваемой им биологии были положены именно такие краеугольные камни.
Но вряд ли он мог предвидеть, произнося эти слова с большой аффектацией, как быстро этот фундамент развалится, и как скоро начнет оседать и рушиться все здание "мичуринской биологии", с таким трудом возведенное, на костях стольких великих отечественных ученых построенное.
"Лепешинковщине", то есть конгломерату представлений о наличии в природе особого, "живого" вещества, о возможности новообразования клеток путем перехода неживого в живое и обратно, удалось продержаться недолго. Уже в 1953 году открытые выступления, посвященные несерьезности этих положений и их антинаучности, прозвучали и на конференциях, и в различных органах советской печати, и в письмах специалистов к столпам нового учения.
С 5 по 7 мая 1953 года, как уже упоминалось в предыдущем разделе, Отделение биологических наук АН СССР провело 3-ю конференцию по живому веществу . На ней Лепешинская и ее приближенные повторили уже известные наборы фраз о живом веществе, а Т.Д. Лысенко выступил с докладом о виде и видообразовании, заявив:
"Работы О.Б. Лепешинской дают новые материалы для конкретного решения вопроса о видообразовании" ( 10_82). В поддержку лепешинковщины выступил заведующий кафедрой 1-го Московского медицинского института В.Г.Елисеев . К числу сторонников "учения о живом веществе" примкнул физиолог растений Андрей Львович Курсанов . В его совместном с Э.И. Выскребенцовой докладе, названном "Дыхательная функция полостей тутового шелкопряда в процессе метаморфоза", сообщалось:
"... полостная жидкость шелкопряда может рассматриваться как живое вещество" ( 10_83). Однако В.Н. Орехович "подверг критике взгляды некоторых исследователей, которые весьма упрощенно подходят к проблеме живого вещества" ( 10_84). В резолюцию, принятую на конференции, пришлось вписывать пункты, внешне выглядевшие респектабельно, но воспринимавшиеся всеми как критические по отношению к "новому учению" ( 10_85).
Ученые, как и все советские люди привыкшие читать между строк, усматривали в этих пунктах явное осуждение взглядов и Лысенко и Лепешинской: "Нельзя считать правильным, что в борьбе за утверждение материалистической идеи развития тщательные и безукоризненные экспериментальные доказательства в некоторых случаях подменялись недостаточно обоснованными гипотетическими построениями и декларативными утверждениями" ( 10_86).
И хотя те, кто занимал командные должности в советской биологии и медицине - А.И. Опарин, А.А. Имшенецкий, А.Л. Курсанов, В.Д.Тимаков (87), - продолжали открыто поддерживать Лепешинскую, критиков это не испугало. Вести об аргументированных нападках на Лепешинскую (и, косвенно, на Лысенко) стали широко известными. В этих условиях Президиуму Академии наук СССР не осталось ничего другого, как включить в постановление по поводу этой конференции ( 10_88), наряду с трафаретными фразами о "расширении фронта работ" и развитии "материалистической клеточной теории", фразы с осуждением ошибок: .... конференция выявила некоторые недочеты в разрабатываемой проблеме... выражающиеся в недостаточно критической оценке вновь получаемых результатов и увлечении теоретическими схемами, иногда не подкрепляемыми фактическими доказательствами" ( 10_89).
По инерции в 1953 году многие успели опубликовать статьи и книги о незыблемости учения о живом веществе. Особенно усердствовали А.Н. Студитский , В.Г. Елисеев , М.Я. Субботин (зав. кафедрой гистологии Новосибирского мединститута) ( 10_90). Ученик Елисеева (аспирант его кафедры в 1-м Московском институте) Б.А. Езданян , работу которого его научный руководитель высоко расценил, якобы доказал, что мужские половые клетки формируются не из клеток зачаткового пути, как со времен Августа Вейсмана считали все биологи, а... из живого вещества. В своей статье Б.А. Езданян ( 10_91) безаппеляционно отрицал твердо установленную в мировой науке закономерность и писал: .... наличие в мужских половых железах родоначальных клеток... ошибочно" ( 10_92). К числу безусловно ошибочных он относил "утверждение представителей буржуазной биологической науки о том, что они [эти клетки - В.С] являются прямыми потомками первичных половых клеток" ( 10_93). Правда, надо заметить, что смелость в отметании выводов западной (а, значит, буржуазной и вредной) науки Езданяну придавало то, что и до него нашлись смельчаки, отбросившие как заблуждение представление мировой науки об истоках возникновения сперматозоидов. Годом раньше к выводу о возникновении мужских половых клеток буквально из ничего пришла сотрудница Московского государственного университета Н.С.Строгонова:
"Сперматогонии развиваются из безъядерных протоплазматических капель, которые, в свою очередь, возникают из живого промежуточного вещества" ( 10_94). Благодаря подобным публикациям положение Лепешинской оставалось пока достаточно крепким, к тому же многие, лично вовлеченные в лепешинковщину люди, запятнавшие себя прежними выступлениями, старались поддержать ее авторитет.
Не меняла своего поведения и Лепешинская. Она вступала в дискуссии, печатала одну за другой мемуарные (о встречах с Лениным) и квази-научные книжки, переиздавая на деле под разными названиями все ту же книгу "Происхождение клеток из неклеточного вещества".
23-27 июня 1953 года в Ленинграде было проведено заседание Правления , на которое вместо 60 членов Правления собрали 700 человек (315 из других городов). "Установочный" доклад "Основы советской морфологии" ( 10_98) сделал А.Н.Студитский . Хорошо понимая, что над Лепешинской (а, значит, и над ним самим как самым громким глашатаем "учения о живом веществе") сгущаются тучи, Студитский постарался представить дискуссию по проблеме этого "вещества" как проявление "идейной борьбы на фронте морфологии" ( 10_99).
Однако подавить критику не удалось. В 1953 году появилась статья Т.И. Фалеевой , в которой сообщались данные, противоречащие представлениям Лепешинской ( 10_100). Наиболее же впечатляющей для широких кругов биологов и медиков стала критика одного практического предложения Лепешинской. В начале 1953 года она опубликовала статью в научном журнале о проблеме, актуальной для каждого человека ( 10_101), и одновременно выступила с публичной лекцией на ту же тему - "О жизни, старости и долголетии" ( 10_102). При огромном стечении народа она поведала в Большом лектории Политехнического музея в Москве, что есть надежный путь к долголетию, возможный только в советской стране:
"В капиталистических странах неблагоприятные общественные и бытовые условия ускоряют наступление преждевременной старости у трудящихся, которые работают до полного изнурения, переутомляются, питаются плохо, отравляются всевозможными ядовитыми веществами на производстве.
В СССР развиты:
1) охрана материнства и младенчества,
2) развитие сети детских учреждений,
3) предоставление отпуска, узаконенного Сталинской Конституцией,
4) развитие физкультуры и спорта,
5) правильно поставленная гигиена и охрана труда,
6) санитарное просвещение и, наконец, еще один - немаловажный фактор:
7) смех и веселье, оздоровляющие организм, постоянно присутствующие в жизни советских людей" ( 10_4).
Оптимистическим был основной вывод Лепешинской: "В нашей стране ученые имеют неограниченные возможности для своего творчества, опираясь на непосредственную поддержку советского правительства, коммунистической партии и ее гениального вождя Сталина... Придет время, когда для каждого советского человека 150 лет не будут еще пределом жизни. В нашей стране, расцветающей под солнцем Сталинской Конституции, в стране, где каждый поет "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек", - не должно быть преждевременной старости" ( 10_105).
Как же достичь долголетия? Лепешинская заявила, что она нашла эликсир бодрости и долголетия - обыкновенную соду, двууглекислый натрий ( 10_106). По ее словам, опыты с лягушками и цыплятами доказали возможность продления жизни с помощью инъекции растворов соды ( 10_107), и этих опытов было достаточно, чтобы перейти к решающей стадии экспериментов: использованию достижений "науки" непосредственно для человека:
"У нас появилась потребность применить полученные экспериментальные данные к практической медицине, что требовало проверки наших исследований в опытах на человеческом организме. Первый пробный опыт я решила провести на себе самой. Опыт заключался в том, что я стала принимать содовые ванны. 50-70 граммов двууглекислой соды растворялись в воде ванны 15-20 минут. Принимала я ванны два раза в неделю. Всего мною было принято пятнадцать ванн. Какие же изменения произошли в моем организме под влиянием содовых ванн? Прежде всего было отмечено понижение кислотности мочи до нейтральной реакции. Этот факт свидетельствует о том, что сода через кожу проникает внутрь организма и влияет на химизм мочи. Затем довольно быстро наступило незначительное похудание всего организма, освобождение от излишнего жира, столь обычного в пожилом возрасте, и в особенности жира на животе, что несомненно находится в тесной зависимости от повышения обмена веществ.
Существенно отметить, что самочувствие после ванн улучшалось, мышечное утомление сильно снижалось и даже совершенно исчезало" ( 10_108). Повышением тонуса и похуданием самой Ольги Борисовны дело не кончилось. Она ведь была АКАДЕМИКОМ Академии медицинских наук СССР. Значит, свою задачу она видела не только в том, чтобы разрешить проблему долголетия. Сфера научной деятельности была расширена, и было признано целесообразным начать применение соды для лечения разных болезней. По раскладкам Лепешинской выходило, что сода - это мощное лекарственное средство:
"Оказалось, что содовые мази способствуют более быстрому заживлению ран. Содовые ванны оказались также эффективным средством при излечивании некоторых форм такого тяжелого и трудно поддающегося лечению заболевания как тромбофлебит (воспаление стенок венозных сосудов, сопровождающееся образованием тромбов). Некоторые врачи практикуют введение однопроцентного раствора соды при сепсисе (общее заражение крови) и получают хорошие результаты. Следует полагать, что область применения соды как профилактического и медикаментозного средства со временем расширится" ( 10_109).
Вдумаемся в смысл предложений Лепешинской. Она выставляла соду как панацею от всех бед! Там, где ученые имели уже много путей для лечения, где применялись сложные и обоснованные схемы воздействия на больной организм, черезчур оптимистичная, но безграмотная дама подсовывала страждущим щепотку соды на стакан воды. И люди ей верили. Ведь она выступала не как частное лицо, не как старушка-знахарь, а как солидный ученый, облеченный высоким доверием самых лучших медиков страны, избравших ее ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМ членом Академии медицинских наук. Спекулируя на этом, Лепешинская не знала удержу. Она тщилась доказать, что под действием 1%-ной соды даже растения на полях растут лучше, ссылаясь в качестве подтверждения не на данные точных проверок, а на не имеющий к науке отношения молодежный журнальчик:
"Об этом... было сообщено одним молодым колхозником-комсомольцем в недавнем номере журнала "Молодой колхозник", отсылаю интересующихся в *3 этого журнала за 1951 год" (ПО). Писала она о получаемых ею письмах, в которых "... директора опытных участков, обрабатывающих семена свеклы 1%-ным раствором соды, добились повышения урожая на 37%" ( 10_111).
Эти ссылки способны были лишь усилить возмущение ученых. Большей дискредитации науки придумать было трудно. Как писал Ж.А.Медведев , нацело отошедший от своего первоначального отношения к Лепешинской и потративший много сил на развенчание лысенкоизма:
"Результаты этого открытия не замедлили себя ждать - сода временно исчезла из магазинов и аптек, а поликлиники не справлялись с потоком "омоложенных", пострадавших от наивной веры в целебную силу благообразной старушки, работы которой, по меткому выражению Т.Д. Лысенко, вместе с другими подобными "завоеваниями", прочно легли в фундамент развивающейся материалистической агробиологии"( 10-112).
Лепешинская сделал грубую ошибку, что перешла от деклараций и опытов с "бездушными" куриными яйцами к практике на людях. Шарлатанство сразу выплыло наружу и дискредитировало ее. Конечно, она попыталась придать значительность своему "открытию", опубликовав во многих газетах на периферии статью "Борьба со старостью" (10_113).
Но и времена стали другими (со смертью "всеобщего отца" страна жила ожиданием перемен), да и область, в которую вторглась Лепешинская со своим набором примитивных средств, была иной, чем, скажем, у Лысенко. Прикрываясь марксистско-ленинской фразеологией, можно было творить все, что угодно, в теоретических вопросах биологии, многое было позволительно в агрономии и животноводстве: растения и скот оставались бессловесными. Однако просчеты в практической медицине сразу же стали зримыми.
За этой неудачей быстро последовали другие. 23-24 декабря 1953 года в Ленинграде на заседании местного отделения Всесоюзного общества анатомов, гистологов и эмбриологов наиболее одиозные нелепости приверженцев ее учения раскритиковал А.Г. Кнорре ( 10_114). Во время этого заседания многие из тех, кого угрозами и репрессиями заставили на время смириться с лепешинковщиной, снова встали в число оппонентов этого течения, кое-кто выступил против самой Лепешинской. Член-корреспондент АМН СССР проф. П.Г.Светлов сказал, что "вся проблема живого вещества" к науке гистологии не имеет никакого отношения ( 10_115). Профессор Л.Н. Жинкин показал на ряде примеров абсурдность положений, выдвинутых Лепешинской и ее сторонниками (в частности, В.Г.Елисеевым, (см. прим. 10_90). Профессор В.Я.Александров поддержал выступление А.Г. Кнорре, "в котором впервые за последние годы дается научная оценка взглядам Лепешинской" ( 10_116).
Заключая дискуссию, председательствующий - профессор Н.Н. Гербильский , с одной стороны, приветствовал "резкое и сильное потрясение теоретических основ гистологии", которое произвели работы О.Б. Лепешинской, а, с другой стороны, отметил, что:
"... подогретое различными мотивами стремление оснастить новую теорию фактами привело к засорению гистологической литературы рядом недоброкачественных работ". ( 10_117). Отчет о заседании быстро появился в печати. Лепешинковцам нужно было срочно предпринимать ответные меры.
На 22-24 июня 1954 года был назначен пленум уже не местного, а Всесоюзного Правления этого общества. Провести его решили в "логове врагов" - в Ленинграде. Со всей страны были собраны сотрудники научных и учебных институтов (около 600 человек). Студитский сделал центральный доклад, демонстрируя диапозитивы, приготовленные в спешном порядке его учениками. Желая усилить впечатление объективности, он все время сыпал фамилиями тех, чьи препараты демонстрировал, - несколько раз ссылаясь на "доказательства", полученные Ю.С.Ченцовым , называя также В.П.Гилева и других его учеников ( 10_118). Студитский настаивал на том, что "новая материалистическая клеточная теория... получила всеобщее признание", и что показанные препараты Ченцова и Гилева неопровержимо доказывают будто "из пересаженной в измельченном состоянии скелетно- мышечной ткани идет новообразование целых мышц" ( 10_119).
Но, когда слово было предоставлено киевскому ученому В.Г.Касьяненко , тот нанес Студитскому и его ученикам жестокий удар:
"В.Г.Касьяненко сообщил, что он попытался повторить на кроликах опыты А.Н.Студитского, но получилось лишь рассасывание ткани, мышца не восстанавливалась" ( 10_120).
Как за последнюю соломинку утопавшие в набегавших волнах критики лепешинковцы попробовали ухватиться еще за одну возможность. Они стали обсуждать способность клеток делиться не только путем так называемого митоза, то есть предварительного удвоения каждой из хромосом клеток и последующего точного расхождения каждой из половинок в дочерние клетки, но и путем амитоза - простой перетяжки клеток на две половины, при которой, конечно, наблюдалось бы хаотическое перераспределение хромосомного материала. В течение ряда лет лысенкоисты настаивали на том, что главную роль в природе играет амитоз , а отнюдь не митоз, как считали биологи. Работавшая в те годы в лысенковском Институте генетики АН СССР А.А.Прокофьева-Бельговская опубликовала в 1953 году статью, в которой высказалась так, что будто бы амитоз нередко имеет место в клетках клубней картофеля ( 10_121) .
В это же время другой цитолог З.С. Кацнельсон , употребив стандартный набор фраз, предназначенных для бичевания буржуазной науки и превознесения "новой клеточной теории", которая, по его словам, "окончательно подрывает основы" первой ( 10_123), заявил:
"Амитоз должен быть признан таким же полноценным способом деления [клеток -В.С], как и кариокинез [т. е. митоз - КС ( 10_124).
Лысенкоисты, естественно, тут же воспользовались этим отступлением от истины своих бывших противников. В лаборатории ближайшего в те годы к Лысенко человека - И.Е.Глущенко была подготовлена серия статей об универсальной роли амитоза и возможности зарождения в ходе него ядер из живого вещества (10_131). В очередной раз публичная критика идей Лепешинской прозвучала на совещании эмбриологов в Ленинграде в январе 1955 года ( 10_132).
Раздутый до невероятных размеров мыльный пузырь лепешинковщины лопнул. Однако никакого официального опровержения ошибочности представлений Лепешинской не последовало. В 1957 году она даже попыталась возродить свои идеи ( 10_133), после чего на очередной сессии Академии меднаук СССР профессор А.Г. Кнорре поставил публично вопрос о необходимости отмены неверных резолюций, принятых в годы восшествия Лепешинской на "научный Олимп". Но не тут-то было. Исполнявший тогда обязанности академика- секретаря Отделения медико-биологических наук АМН СССР Г.К. Хрущов , сам в свое время немало потрудившийся по части курения фимиама Ольге Борисовне, заявил, что он не уверен, была ли совершена раньше ошибка, что старые резолюции, по его мнению, принципиально нацеливали советских ученых на следование по диалектико-материалистическому пути, а некоторые детали... ну, так с кем не бывает! Дело житейское, привычное. Кто-то ошибается, кто-то доверие не полностью оправдывает, свою ответственность не осознает. Так что же, прикажете каждый раз опровержения писать, старое ворошить, на основы замахиваться? Нет, так не годится. Не зря ведь в хорошей русской пословице говорится: кто старое помянет - тому глаз вон!
Опровержения не последовало. Поступили с Лепешинской иначе. Через несколько лет после смерти Сталина (но еще при её жизни) упоминания о живом веществе, о возникновении клеток из бесструктурных элементов, о регенерации костных тканей, о медикаментозном и профилактическом значении двууглекислой соды, равно как и об имени автора этих открытий, тихо исчезли со страниц учебников и трактатов. Нынешние школьники просто не знают, что была такая высокоученая на вид дама со строгим взором из- за круглых очков, академик и лауреат Сталинской премии, лично знавшая и Ленина и Сталина, грозившаяся (или грезившая) "зажечь море", перевернувшая все представления о происхождении жизни, клеток и долголетии, наполнившая свои крикливые опусы оскорблениями в адрес настоящих специалистов и немало потрепавшая нервы многим уважаемым ученым и укоротившая им жизнь. Нечего говорить, что сама Ольга Борисовна до смерти (в октябре 1963 года) ни с чем не смирилась и ничего не отвергла. В последние годы жизни она перешла работать в и увлеклась новой идеей: на огромной даче в Подмосковье они вместе с дочерью - Ольгой Пантелеймоновной собирали птичий помет, прокаливали его на железном листе, затем поджигали. Золу всыпали в прокипяченую воду, затыкали колбу пробкой и оставляли в тепле. Поскольку им не удавалось добиться полной стерильности (микробиологи из них были аховые), недели через две в колбах появлялся бактериальный или грибной пророст. Мать и дочь были убеждены, что в полном соответствии с "теорией", из неживого вещества, содержащегося в прокаленном помете, но будто бы ранее прошедшего стадию вещества ЖИВОГО, и зарождались клетки. С тем, что их стерилизация была недостаточной, они, естественно, согласиться не могли. Отчеты об этих "открытиях" нигде не печатали, но Ольга Пантелеймоновна надеялась, что час нового взлета наступит.
[р. 6 (18) авг. 1871] - сов. биолог, действит. чл. Академии мед. наук СССР (с 1950). Чл. КПСС с 1898. В 1897 окончила Рождественские фельдшерские курсы в Петербурге. В 1894 вступила в марксистский кружок. В период 1897-1900 вместе с мужем, революционером П. Н. Лепешинским, находилась в Сибири в. ссылке, где принимала участие в совещании политич. ссыльных-марксистов, к-рые во главе с В. И. Лениным выступили с резким обличительным протестом (1899), направленным против "экономистов". В 1902 училась в Лозанне. В 1903 вновь последовала за мужем в Сибирь (в Минусинск), где организовала его побег из ссылки. Позже эмигрировала в Женеву и работала в группе большевиков-эмигрантов (1903-06). В 1906 вернулась в Россию, училась на частных женских мед. курсах (в Москве) и в 1915, выдержав экзамены при Моск. ун-те, получила диплом лекаря. Первоначально работала ассистентом на кафедре терапии Моск. ун-та, однако вскоре была уволена по политич. мотивам; позже была участковым врачом на одной из ж.-д. станций под. Москвой, работала в Крыму. В 1919 - ассистент Ташкент., а в 1920-26 - Моск. ун-тов. С 1926 Л. работала в гистологич. лаборатории Биологич. ин-та им. К. А. Тимирязева, с 1936 - в цитологич. лабораториях Всесоюзного ин-та эксперимент. медицины и Академии мед. наук СССР. С 1949 работает в Ин-те экспериментальной биологии Академии мед. наук СССР.
Осн. работы Л. посвящены изучению живого вещества неклеточной структуры и его роли в организме; ведет экспериментальные исследования разрабатываемого ею вопроса о возможности возникновения клеток из живого вещества, не имеющего клеточного строения. Высказала предположение о существовании оболочек животных клеток; изучала гистологич. строение костной ткани. Лауреат Сталинской премии (1950).
Соч.: Происхождение клеток из живого вещества и роль живого вещества в организме, 2 изд., М., 1950; Оболочки животных клеток и их биологическое значение, 2 изд., М., 1952.
Лит.: Лысенко Т. Д., Работы О. Б. Лепешинской и превращение видов, в кн.: Внеклеточные формы жизни Сборник материалов..., М., 1952 (стр. 191-93); Фалин Л. И., Новое учение о клетке ("О работах О. Б. Лепешинской и их значении для биологии и медицины"), М., 1952; Жинкин Л. Н. и Михайлов В. П., "Новая клеточная теория" и ее фактическое обоснование, "Успехи современной биологии", 1955, т. 39, вып. 2.
Лепеши нская, Ольга Борисовна
(Протопопова). Род. 1871, ум. 1963. Биолог, гистолог. Автор представления о неклеточной структуре живого вещества (не получило подтверждения). Лауреат Государственной премии СССР (1950), академик АМН (1950). Жена П. Н. Лепешинского (см.).
Большая биографическая энциклопедия
Большая биографическая энциклопедия
Биобиблиографический словарь востоковедов - жертв политического террора в советский период
Мир Лема - словарь и путеводитель
Советская историческая энциклопедия
Большая биографическая энциклопедия
Большая биографическая энциклопедия
Большая биографическая энциклопедия
Большая биографическая энциклопедия
Большая биографическая энциклопедия
Русская энциклопедия
Большая Советская энциклопедия
Большой энциклопедический словарь
ЛЕПЕШИНСКАЯ Ольга ЛЕПЕШИНСКАЯ Ольга (любимая балерина Сталина; скончалась 20 декабря 2008 года на 93-м году жизни). Несмотря на свой преклонный возраст, великая балерина была относительно здорова. И умерла она, судя по всему, не от болезней, а просто потому, что устала жить. В
Из книги Современники: Портреты и этюды (с иллюстрациями) автора Чуковский Корней ИвановичVII. НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА НОРДМАН На предыдущих страницах не раз упоминается имя второй жены Репина - Натальи Борисовны, которая в то время, когда я познакомился с ним, занимала в «Пенатах» очень заметное место. В те годы, в 1907 - 1910-м, она и Репин были неразлучны: художник
ВОЛЧЕК ГАЛИНА БОРИСОВНА (род. в 1933 г.) Известная актриса, режиссер, художественный руководитель и главный режиссер московского театра «Современник». Народная артистка СССР (1989 г.), лауреат Государственной премии. Первый советский режиссер, приглашенный в США для
1 (ИДЕО/БИО/АГРОБИО)ЛОГИЯ: МАКСИМ ГОРЬКИЙ/ ОЛЬГА ЛЕПЕШИНСКАЯ/ ТРОФИМ ЛЫСЕНКО (К ЭПИСТЕМОЛОГИИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ТЕЛА) В нашем Советском Союзе люди не родятся, родятся организмы, а люди у нас делаются – трактористы, мотористы, механики, академики. Я не родился
VII. НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА НОРДМАН На предыдущих страницах не раз упоминается имя второй жены Репина - Натальи Борисовны, которая в то время, когда я познакомился с ним, занимала в Пенатах очень заметное место. В те годы, в 1907–1910-м, она и Репин были неразлучны: художник проводил
Ольга Борисовна Обнорская САД УЧИТЕЛЯ Издательство «Сиринъ» - Я хочу спросить Тебя о том, как мне передать людям то, что я получаю от Вас? И передавать ли это людям? И кому? И в какой форме? И всё ли давать или только избранные места? Ты знаешь, Учитель, я ведь записываю
Ольга Борисовна Обнорская Краткий биографический очерк В стремительно-огненном вихре Созидание и разрушенье Проходят, вращаясь совместно, Одно дополняет другое. И там, где Песня Смерти Гремит в Мировом Оркестре, Там нежная флейта Рожденья Завершает её аккорды. Так
ПУГАЧЕВА АЛЛА БОРИСОВНА (род в 1949 г.) Знаменитая эстрадная певица, композитор, актриса, режиссер-постановщик, продюсер, бизнесмен. Народная артистка РСФСР (1985 г.) и СССР (1991 г.), лауреат Государственной премии России в области театрального (эстрадного) искусства.
Дьяченко Татьяна Борисовна Биографическая справка: Татьяна Борисовна Дьяченко (урожденная Ельцина) родилась в 1960 году в Свердловске. Образование высшее, в 1977 году окончила физико-математическую школу, в 1983 году - факультет вычислительной математики и кибернетики
112. КСЕНИЯ БОРИСОВНА ГОДУНОВА, (в иночестве Ольга), царевна дочь царя Бориса Федоровича Годунова от брака с Марьей Григорьевной Скуратовой-Бельской, дочерью известного Малюты, любимца царя Ивана IV Грозного.Родилась в Москве в 1581 г.; посылала от своего имени приветствие и
122. МАРИЯ БОРИСОВНА первая жена Ивана III Васильевича, великого князя московского и всей Руси, дочь Бориса Александровича, князя тверского, и Анастасии Андреевны, рожденной княжны можайской. Была обручена княжичу Ивану, еще семилетнему ребенку, с 1446 г.; венчана с ним,
Княгиня Ольга (Святая Ольга) Телом жена сущи, мужеску мудрость имеющи, просвещена Святым Духом, разумевши Бога… Иаков Мних, инок Киево-Печерского монастыря, XI век Около 913 года – 11 (23) июля 969 года Великая княгиня Киевской Руси (945–969)Одна из основоположниц русской
Ольга Борисовна Воронец (певица, народная артистка России) Это было несколько десятков лет тому назад. Меня только что перевели из областной филармонии в Москонцерт. Нагрузка у нас всегда была большая - масса концертов. И случилось так, что я вдруг простудилась и
Ольга Борисовна Лепешинская (1871-1963) - участница русского революционного движения, советский биолог
В моей памяти Ольга Борисовна Лепешинская - старушка небольшого роста, не выпускающая палку из рук. Маленькое, острое личико с глубокими крупными морщинами, украшено очками, из-под которых бросался подслеповатый, то добродушный, то рассерженный (но, в общем, не злой) взгляд. Одета чрезвычайно просто и старомодно. На кофте медная заколка, изображающая наш корабль «Комсомол», потопленный испанскими фашистами во время гражданской войны в Испании в 1935- 1936 годах. Я как-то сказал Ольге Борисовне, что этот корабль нашел не очень тихую пристань у нее на груди. Шутку она терпела, относясь к ней снисходительно.
О. Б. Лепешинская - человек сложной биографии и сложной судьбы. Рассматривать их надо в двух планах, до известной степени независимых, но все же связанных между собой.
Один план - это биография члена партии с момента ее основания. Жизнь Ольги Борисовны и ее мужа Пантелеймона Николаевича Лепешинского - видного деятеля российского революционного движения - в разные периоды была тесно связана с жизнью В. И. Ленина и Н. К. Крупской. Ольга Борисовна неоднократно выступала с докладами и статьями в печати, делясь своими воспоминаниями о встречах с Лениным.
В непосредственном общении с Ольгой Борисовной подкупала ее демократичность, может быть, только слегка подпорченная табелью о рангах «сталинской империи». Большевистская закалка сказывалась в прямоте и резкости суждений и полемических высказываний независимо от должности оппонента, в отвращении ко всякому проявлению антисемитизма; высшая мера отрицательной характеристики человека в ее определении была - «он юдофоб» (юдофоб - дореволюционный синоним антисемита). Простота в обращении сочеталась с приветливостью. Ольга Борисовна, несомненно, была человеком не злым и отзывчивым; воспитала несколько бездомных детей, дала им образование, вывела в жизнь. Бойцовские же ее качества проявлялись в упорной борьбе, которую она длительное время вела с могущественной в науке группой ученых при отстаивании своих научных концепций. Правда, здесь она была не одинока, имея поддержку всесильного в то время Т. Д. Лысенко. Но бескомпромиссность, настойчивость О. Б. Лепешинской вступили в противоречие с подлинными интересами науки.
Ольга Лепешинская в своём рабочем кабинете
В научные исследования была вовлечена вся семья Ольги Борисовны - ее дочь Ольга и зять Володя Крюков, даже 10-12-летняя внучка Света. Не примкнул к ним только Пантелеймон Николаевич. Более того, он не скрывал своего скептического и даже иронического отношения к научным увлечениям своей боевой супруги. Однажды мы случайно встретились в вагоне дачного поезда, и Ольга Борисовна со свойственной ей экспрессией всю дорогу посвящала меня в курс своих научных достижений. Пантелеймон Николаевич равнодушно слушал все это, и никаких эмоций на его добром, интеллигентном лице с небольшой седой бородкой не было заметно. Только вдруг, обращаясь ко мне, он произнес тихим, мягким голосом: «Вы ее не слушайте; она в науке ничего не смыслит и говорит сплошные глупости». Ольга Борисовна никак не отреагировала на эту краткую, но выразительную «рецензию», по-видимому, многократно ее слышав. Поток ее научной информации до самого конца поездки не иссякал, а Пантелеймон Николаевич продолжал с безучастным видом смотреть в окно.
Обстановка, в которой работала научная артель, была в подлинном смысле семейной. Лаборатория О. Б. Лепешинской, входившая в состав Института морфологии Академии медицинских наук, помещалась в жилом «Доме Правительства» на Берсеневской набережной у Каменного моста. Семейству Лепешинских, старых и заслуженных членов партии, были отведены две соседствующие квартиры, одна - для жилья, другая - для научной лаборатории. Это было сделано, исходя из бытовых удобств Ольги Борисовны, чтобы она и ее научный коллектив могли творить, не отходя далеко от кроватей. Разумеется, обстановка мало походила на обычную для научной лаборатории, требующую специальных приспособлений. Впрочем, Ольга Борисовна в них и не нуждалась, поскольку сложнейшие биологические проблемы удачно решались ею примитивнейшими методами.
Однажды я, как заместитель директора по научной работе Института морфологии (директором был академик АМН СССР А. И. Абрикосов), по настойчивой просьбе Лепешинской побывал в ее лаборатории. С Ольгой Борисовной меня связывало давнее знакомство, но в этом случае приглашение в лабораторию было продиктовано пиететом к моему служебному положению. Прием был, как и следовало ожидать, очень радушным, по-видимому, к нему готовились, чтобы произвести хорошее впечатление на официальное лицо. От меня, однако, не ускользнул бутафорский характер подготовки. Я застал лабораторию в состоянии бурной активности, она должна была рассеять многочисленные, часто анекдотического содержания, слухи о ее действительной работе. Мне показали оборудование, гордостью которого был недавно полученный английский электрический сушильный шкаф (в то время получение заграничной аппаратуры было делом трудным). Заглянув в шкаф, я убедился, что им и не пользовались. Две молодые лаборантки в новых белых халатах что-то усердно толкли в фарфоровых ступках. На вопрос, что они делают, ответили: толкут семена свеклы. Цель такого толчения в ступке мне пояснила Ольга Пантелеймоновна - дочь Ольги Борисовны: оно должно доказать, что произрасти могут не только части семени с сохранившимся зачатком ростка, но и крупицы, содержащие только «живое вещество». Затем Ольга Пантелеймоновна посвятила меня в исследование, выполняемое ею самой. Точно привожу ошеломившую меня фразу: «Мы берем чернозем из-под маминых ногтей, исследуем его на живое вещество». Я принял сказанное Ольгой Пантелеймоновной за шутку, но в дальнейшем понял, что это действительно было объяснением научного эксперимента. Впрочем, как показали события в научном мире, в подобных сообщениях в ту пору недостатка не было.
Из лаборатории я ушел с впечатлением, будто я попал в средневековье. И лишь спустя некоторое время я узнал из официальных сообщений, что побывал на вершине научного Олимпа...
В чем же заключалось существо «открытия» О. Б. Лепешинской?
Здесь необходим краткий экскурс в некоторые основные проблемы биологии и медицины. До открытия клеточного строения организмов (30-е годы XIX века) существовало мистическое представление о бластеме, носительнице жизненных свойств, из которой образуются все ткани сложного организма. Совершенствование микроскопической техники (хоть и примитивной с нашей современной точки зрения) позволило Шлейдену (1836 год) у растений, а вскоре Шванну (1838 год) у животных открыть клетку как основную элементарную структурную единицу живого. Это было открытие глобального значения, одно из величайших в XIX веке. В дальнейшем немецкий ученый Ремак установил действующий и поныне закон новообразования и роста тканей, согласно которому всякая клетка происходит от клетки путем ее размножения и не может формироваться со всеми сложными ее деталями из «бластемы». Межклеточное вещество в неоформленном или волокнисто-фибриллярном виде - лишь производное клетки. Но его большая роль в физиологии и патологии ни в коем случае не отрицается.
Германский ученый Р. Вирхов перенес клеточный принцип в анализ природы болезней, их существа. В истории медицины стало принятым различать два периода - довирховский и послевирховский. «Вся патология - это патология клетки»,- провозгласил Вирхов, «она краеугольный камень в твердыне научной медицины». Его революционная клеточная теория происхождения болезней пришла на смену гуморальной теории, ведущей свое начало еще от Гиппократа. Важны полная поддержка и развитие Вирховым данных Ремака о происхождении новых клеток путем размножения предсуществующих, выраженная в формуле Вирхова «всякая клетка из клетки». Она была дополнена последующими исследователями словами: «того же рода».
О. Б. Лепешинская утверждала, что своими исследованиями доказала полную несостоятельность основ клеточной теории, и что вовсе не клетка, а неоформленное «живое вещество» - носитель основных жизненных процессов. Из него, мол, и образуются клетки со всеми их сложными деталями. Природа «живого вещества» в работах О. Б. Лепешинской не устанавливалась, это было общее, полумистическое понятие, без конкретной характеристики.
Исследования Лепешинской должны были, по ее мнению, нанести сокрушительный удар по величайшему открытию XIX века - клеточной теории вообще и вирховской формуле «всякая клетка из клетки» - особенно. И она была убеждена, что такой удар нанесла, и все те, кто этого не признает - заскорузлые и невежественные «вирховианцы». Правда, сама кличка, в которую вкладывалось позорящее не только в научном, но и в политическом отношении (что в ту пору часто совмещалось) содержание, была пущена в обращение не Лепешинской. Авторство принадлежало группе невежд «нового направления в патологии». Эта кличка стояла в одном ряду с вейсманистами - менделистами - морганистами, которую Лысенко и его соратники присвоили генетикам.
Теория «живого вещества» О. Б. Лепешинской возвращала биологическую науку к временам «бластемы». История науки знает возврат к старым и, казалось, отжившим теориям. Но он происходил в движении научной мысли по спирали с достижением более высокой точки на основе непрерывно совершенствующихся технических приемов, непрерывного их развития. Подобное требование полностью отсутствовало в работе О. Б. Лепешииской: она обходилась без него. Методические приемы Ольги Борисовны были настолько примитивны и настолько непрофессиональны, что все ее конкретные доказательства своей теории не выдерживали элементарной критики.
Основным объектом ее исследований были желточные шары куриного эмбриона, состоящие из желточных зерен, не имеющих клеточного строения. Они служат питательным материалом для зародыша. Зерна как бы прикрывают собой ядра клеток эмбриона, но постепенно, по мере расхода, ядра проявляются. Так О. Б. Лепешинская обнаружила образование клеток из «живого вещества». Просмотр ее гистологических препаратов убедил, что все это - результат грубых дефектов гистологической техники. Однако, несмотря на такую всеобщую оценку компетентными специалистами, Ольга Борисовна обобщила свои исследования в книге (1945 год), которую, как она мне сказала, хотела посвятить И. В. Сталину. Сталин, однако, от такого подарка отказался, но к самой книге отнесся с полной благосклонностью и поддержал содержащиеся в ней идеи. Это определило дальнейший ход событий.
Книга воспоминаний Ольги Лепешинской «Путь в революцию». Пермское книжное издательство. 1963 год
Как же отнесся подлинный научный мир к исследованиям Лепешинской? В ответ на рекламирование ее открытия группа известных ленинградских биологов, в которую входили такие авторитетные ученые, как Д. Н. Насонов, В. Я. Александров, Н. Г. Хлопин, Ю. И. Полянский и другие, числом 13, опубликовала письмо в июле 1948 года в газете «Медицинский работник». Все исследования Лепешинской подверглись уничтожающей критике. Они оценивались как продукт абсолютного невежества и технической беспомощности. Редакция газеты не устояла перед авторитетом авторов письма, а отношение высших партийных и правительственных органов к «открытию» Лепешинской еще не было афишировано, иначе, конечно, письмо бы не опубликовали. Поэтому и расплата его авторов - борцов за чистоту науки - задержалась до «коронования» О. Б. Лепешинской.
Творчество О. Б. Лепешинской не ограничилось открытием «живого вещества». Она одарила человечество своими содовыми ваннами, которые якобы возвращали старым людям молодость, сохраняли ее молодым, поддерживали бодрость духа и тела. С докладом о найденной панацее Ольга Борисовна выступила в ученом совете Института морфологии под председательством А. И. Абрикосова, где были объединены наиболее авторитетные московские морфологи разных научных направлений. Происходило это лет сорок тому назад в уютном зале кафедры гистологии МГУ на Моховой улице. Основное содержание доклада было посвящено не теоретическим предпосылкам эффективности содовых ванн (об этом было сказано нечто нечленораздельное в общем аспекте «живого вещества» и воздействия на него содовых ванн), а испытанию их на отдыхающих в санатории «Барвиха». Санаторий предназначался для самых высокопоставленных деятелей государства, партийного аппарата, старых большевиков, заслуженных ученых, артистов, писателей. Ольга Борисовна долго рассказывала, как благоприятно отдыхающие отзываются об эффекте содовых ванн. Стыдно было за докладчика и за нас самих, вынужденных слушать этот бред. По окончании доклада воцарилось тягостное молчание. А. И. Абрикосов предложил задать вопросы докладчику и умоляющим взглядом обводил присутствующих, чтобы хоть кто-нибудь нарушил гнетущее молчание. Я разрядил обстановку озорным вопросом в стиле моего обычного иронического отношения к творчеству Лепешинской: «А вместо соды - боржом можно?» Но до Ольги Борисовны юмор не дошел. Она отнеслась к вопросу с полной серьезностью, ответив, что нужна только сода и заменить ее боржомом нельзя.
Рецепт «омолаживания» рекламировался разными способами. В результате из магазинов исчезла сода, она стала остродефицитным продуктом, так как шла главным образом на содовые ванны. Обычное проявление массового психоза. Обычное для людей, относящихся некритически (а если и скептически, то с тайной надеждой) к рекламируемым лечебным и профилактическим воздействиям: авось действительно поможет. Но этот психоз быстро прошел, сода снова появилась в продаже, а от самого метода и его эффективности остались только анекдоты.
Доклад Ольги Борисовны об омолаживающем действии содовых ванн обострил ее отношения с партийной организацией института. Бессодержательность работы лаборатории, руководимой Ольгой Борисовной, полное отсутствие элементарной лабораторной дисциплины были источником длительных конфликтов между нею и секретарем организации Д. С. Комиссарчук. Я, однако, полагал, что Лепешинская своей прошлой деятельностью заслуживает известной снисходительности, что наука для нее не профессия, а хобби, что это - безобидная блажь, мешать которой не следует, тем более, что сроки этой блажи ограничены возрастом (ей было тогда под 80) и к ней надо относиться только с юмором, что я и делал. Я даже как-то сделал Ольге Борисовне предложение следующего содержания. Это было в Доме ученых, в перерыве какой-то конференции, уже после ее «коронации». С группой участников мы сидели в голубой гостиной, когда туда вошла Лепешинская, как обычно с палкой, с гордо поднятой головой. Я ей сказал: «Ольга Борисовна, вы теперь самая завидная невеста в Москве. Выходите за меня замуж, а детей будем делать из живого вещества». Предложение это, как мне передавали много лет спустя, обошло научный мир с разными комментариями.
Я был убежден, что ни один ученый не может вступить с Ольгой Борисовной в серьезную дискуссию за отсутствием в ее исследованиях мало-мальски серьезных материалов для таковой. События, однако, показали, что я был неправ. Я не подозревал, что псевдонаучная деятельность для Ольги Борисовны не хобби, что в старушке сидит червь гигантского честолюбия, что она замахивается ни больше ни меньше как на революцию в биологических науках.
В результате всех конфликтов с партийной организацией Ольга Борисовна ушла из Института морфологии, мстительно не забыв этого до конца своей жизни. Она перешла со своей лабораторией в Институт экспериментальной биологии Академии медицинских наук, руководство которого в лице И. М. Майского и Н. Н. Жукова-Вережникова, несомненно, использовало О. Б. Лепешинскую для собственного карьерного выдвижения. При их активности осуществилась мечта Ольги Борисовны о революции в биологии, декретированной свыше и поддержанной Т. Д. Лысенко.
О. Б. Лепешинская. Обложка книги «Происхождение клеток из живого вещества и роль живого вещества в организме»
В 1950 году было устроено специальное закрытое совещание для обсуждения исследований Ольги Борисовны. По особому приглашению в нем приняли участие виднейшие ученые, причем список приглашенных был, несомненно, тщательно подготовлен и ограничен теми, на кого можно было заранее рассчитывать. Подготавливались к конференции и документальные материалы исследований Ольги Борисовны. Так как собственные препараты, на которых она делала свои сногсшибательные выводы, демонстрировать было нельзя из-за отсутствия в них даже ничтожных признаков профессионального мастерства, то профессору Г. К. Хрущеву поручили приготовить удовлетворительные в техническом отношении гистологические препараты, и их выставили для поверхностного обзора в микроскопе. Так, 22-24 мая 1950 года в отделении биологических наук Академии наук СССР состоялось представление под титулом: «Совещание по проблеме живого вещества и развития клеток». Руководил им глава отделения академик А. И. Опарин. Его выступление было увертюрой к спектаклю, разыгранному организованной труппой в составе 27 ученых в присутствии более 100 человек публики (тоже организованной). Имена артистов заслуживают того, чтобы быть увековеченными; они и увековечены в изданном Академией наук СССР стенографическом отчете совещания (издание АН СССР, 1950 год). Многие из участников понимали, конечно, какая позорная роль была им навязана и была ими принята, хотя и пытались в дальнейшем отмыться от этой грязи. Джордано Бруно среди них не оказалось, что и неудивительно: весь состав совещания был тщательно профильтрован с точки зрения послушания. Галилеи могли бы быть, но им вход на совещание предусмотрительно закрыли.
После доклада А. И. Опарина выступило семейное трио в составе О. Б. Лепешинской, ее дочери О. П. Лепешинской, ее зятя В. Г. Крюкова. В пристяжке к этой тройке был некий Сорокин, сотрудник О. Б. Лепешинской, ветеринар по образованию. Он выступил с докладом о работе, выполненной им во время учебы в аспирантуре Института физиологии, кстати, тема работы не имела никакого отношения к проблеме «живого вещества». В докладчики Сорокин был выдвинут, по-видимому, по признаку верноподданничества Лепешинской. Излагать содержание всех докладов нет никакой необходимости, да и возможности. Это был систематизированный бред, одно прикосновение к которому с элементарной научной требовательностью оставило бы лишь дым. Основной доклад самой О. Б. Лепешинской, начиненный руганью в адрес вирховианцев, был изрядно приправлен философско-политической демагогией, с частыми ссылками на марксистско-ленинскую литературу и особенно на Сталина. Ему же она посвящала финал, который мог бы заменить все выступление: «Заканчивая, я хочу принести самую глубокую, самую сердечную благодарность нашему великому учителю и другу, гениальнейшему из всех ученых, вождю передовой науки, дорогому товарищу Сталину. Учения его, каждое высказывание по вопросам науки было для меня действительной программой и колоссальной поддержкой в моей длительной и нелегкой борьбе с монополистами в науке, идеалистами всех мастей. Да здравствует наш великий Сталин, великий вождь мирового пролетариата и всего передового человечества!»
Таким славословием заканчивались многие доклады того времени и многие выступления. Это был своеобразный демагогический щит любого невежества, огораживающий автора от объективной научной критики и вызывавший гром аплодисментов, как случилось и тогда. Попробуй после этого грома - покритикуй! Прием для того времени трафаретный и беспроигрышный. Им же пользовалась чеховская жена пристава. Когда муж начинал ругаться, она садилась за рояль и играла «Боже, царя храни». Пристав умолкал, становился во фронт и подносил руку к виску.
Ольга Борисовна имела право ссылаться на Сталина, непосредственно или косвенно (через Лысенко) получив благословение «великого гения всех времен и народов» и его поддержку. Без этого притязания Лепешинской на роль реформатора были бы только курьезом, каких немало знала история биологии и медицины. Должен покаяться, что я долгое время относился к ее открытиям как к курьезу, пока совещание и все, что за ним последовало, не убедило меня в реальной угрозе науке и ученым.
Трофим Денисович Лысенко (1898-1976) - советский агроном и биолог, академик АН СССР (1939), академик АН УССР (1934), академик ВАСХНИЛ (1935), директор Института генетики АН СССР с 1940 по 1965 годы
Приводить содержание выступлений всех 27 трубадуров гениальности О. Б. Лепешинской невозможно. Подавляющее большинство даже не пыталось подвергнуть хотя бы и доброжелательной критике материалы исследования. Факты их не интересовали (да для многих они выходили далеко за пределы их компетенции); выступающие принимали их как бесспорные по доказательности, что давало простор для ничем не сдерживаемого разглагольствования об общих вопросах философии естествознания и о значении открытия О. Б. Лепешинской. Среди выступающих были откровенные проходимцы, карьеристы и невежды, для которых Лепешинская была мощным трамплином к академической и служебной карьере, и их участие в этом позорном спектакле закономерно. Гораздо более символично для эпохи - участие крупных ученых, таких, как академики Павловский, Аничков, Имшенецкий, Сперанский, Тимаков, Давыдовский и другие. Они нужны были как своеобразная академическая оправа для придания высокой авторитетности совещанию. Эти ученые, конечно, «ведали, что творили», отнюдь не будучи новичками я науке. Вероятно, единственным убежденным, верующим невеждой был академик Т. Д. Лысенко. «Открытия» О. Б. Лепешинской были состряпаны из тех же теоретических предпосылок и по той же системе, что и Лысенки: эти два «корифея» нашли друг друга. В своем выступлении он повторил основные положения своего «учения» типа: рожь может порождать пшеницу, овес может порождать овсюг и т. д. Как же происходит эта вакханалия превращения одного вида в другой и воспроизводство одних видов другими? Ответ на эти вопросы Лысенко получил в «открытии» Лепешинской. «Работы Лепешинской,- сказал он,- показавшие, что клетки могут образовываться и не из клеток, помогают нам строить теорию превращения одних видов в другие». Лысенко представлял дело не так, что, «например, клетка тела пшеничного растения превратилась в клетку тела ржи», а исходя из работ Лепешинской, так: «В теле пшеничного растительного организма, при воздействии соответствующих условий жизни, зарождаются крупинки ржаного тела... Это происходит путем возникновения в недрах тела организма данного вида из вещества, не имеющего клеточной структуры («живого вещества».- Я. Р.), крупинок тела другого вида... Из них уже потом формируются клетки и зачатки другого вида. Вот что дает нам для разработки теории видообразования работа О. Б. Лепешинской».
Прочитав эти строки, я вспомнил лаборанток в лаборатории О. Б. Лепешинской, которые толкли в ступках зерна свеклы: так, значит, «толчение в ступе» было экспериментальной разработкой величайших открытий в биологии.
Среди выступавших по сценарию спектакля наиболее сдержанным было выступление академика Н. Н. Аничкова, президента Академии медицинских наук. Он не рассыпался в безудержном восхвалении работ О. Б. Лепешинской, а кратко повторив их смысл, указал, что он видел некоторые препараты О. Б. Лепешинской (изготовленные Г. К. Хрущевым.- Я. Р.), но, конечно, не мог их углубленно изучить - на это потребовалось бы очень много времени. «Мне были показаны такого рода структуры и превращения,- говорил он,- которыми действительно можно иллюстрировать происхождение клетки из внеклеточного живого вещества. Конечно, желательно накопить как можно больше таких данных на разных объектах... Это - необходимое условие для перехода на принципиально новые позиции в биологии, а фактическая сторона должна быть представлена возможно полнее, чтобы новые взгляды были приняты даже теми учеными, которые стоят на противоположных позициях». Далее он вежливо отдал дань упорной и целеустремленной борьбе О. Б. Лепешинской за признание своего открытия, заметив, что для дальнейшей его разработки необходимо создать исследователю соответствующие условия. Другие ораторы были менее щепетильны в признании доказательности фактических материалов Ольги Борисовны. В этом отношении особенно поразило меня выступление академика Академии медицинских наук И. В. Давыдовского, одного из лидеров советской патологической анатомии. Процитирую только начало и конец его выступления. Начало: «Книга О. Б. Лепешинской, ее доклад и демонстрации, а также прения у меня лично не оставляют никакого сомнения в том, что она находится на совершенно верном пути». Конец: «В заключение я не могу не выразить О. Б. Лепешинской благодарности от лица советских патологов за ту острую критику и свежую струю, которую она внесла в науку. Это, несомненно, создаст новые перспективы для развития советской патологии».
Мне недавно передавали со слов И. В. Давыдовского, что он накануне совещания был вызван в ЦК, где его просили поддержать «открытие» Лепешинской. Он вынужден был выполнить «высокое» поручение.
Совершенно распластался перед Лепешинской патофизиолог академик АМН СССР А. Д. Сперанский, восхищаясь тем мужеством, с каким она преодолевала сопротивление своих идейных противников: «Только старый большевик, каким является О. Б. Лепешинская, в состоянии был преодолеть эти насмешки и подойти к такой форме доказательств, которые могут убедить других. Лично мне было бы печально, если бы только из-за методических недостатков дело О. Б. Лепешинской, дело нашей, советской науки было бы дискредитировано, если бы наша наука подверглась насмешливому к себе отношению со стороны лиц, всегда готовых к подобным издевательствам». А закончил свое патетическое выступление он так: «Мы должны признать себя ответственными за дело О. Б. Лепешинской и облегчить тяжесть, которая пока висит на плечах нашей милой Ольги Борисовны».
Приведенное краткое содержание выступления четырех академиков не нуждается в комментариях. Лишь два участника совещания в своих выступлениях коснулись доказательности фактического материала, легшего в основу «открытия» О. Б. Лепешинской. Один из них - Г. К. Хрущев, директор Института морфологии развития Академии, наук СССР, вскоре избранный в члены-корреспонденты Академии. Он изготовил гистологические препараты для демонстрации на совещании и, разумеется, удостоверил их убедительность. В конце Г. К. Хрущев потребовал решительного искоренения пережитков вирховианства и вейсманизма и уже стереотипно признал важность работ О. Б. Лепешинской. Другой профессор, М. А. Барон, крупный гистолог, заведующий кафедрой гистологии 1-го Московского медицинского института, в своем выступлении отметил, что препараты, изготовленные Г. К. Хрущевым, убедили его в правильности трактовки идей О. Б. Лепешинской. Чем была продиктована его, ученого чрезвычайно требовательного к морфологической методике и великолепно ею владеющего, смена резко отрицательного отношения к работам Лепешинской признанием их доказательности - сказать трудно. Вероятно, здесь действовал психологический эффект: давление сверху, к которому он был чувствителен, и доверчивость к препаратам, автором которых был его коллега Г. К. Хрущев. В дальнейшем М. А. Барон был жестоко наказан самой же Лепешинской, сотрудник которой - Сорокин - обвинил его в научном плагиате. Обвинение было поддержано Ольгой Борисовной со всеми вытекающими последствиями.
В общем, это был не академический форум, со строгим подходом к экспериментальным материалам и их объективной оценкой, а коллективный экстаз, сдерживаемый и несдерживаемый либо тщательно разыгранный. Не нашлось ни одного человека среди участников, который бы, подобно наивному ребенку, сказал, что король голый. Вход наивным детям на это совещание был тщательно закрыт, а подвижников науки среди присутствовавших не нашлось. Ведь эта роль требует жертвенности! Среди выступавших у немногих хватило научной совести последовать совету А. С. Пушкина стараться «сохранить и в подлости осанку благородства».
Естественно возникает вопрос: какие силы заставили подлинных ученых сыграть предложенную им позорную роль? Здесь действовали и психологические факторы и политический нажим. Прежде всего отбирались люди, уступчивые воле государственных олимпийцев, не могущие ей противостоять. Люди, обласканные властью, дорожащие этой лаской, поскольку она влекла за собой многие привилегии. Кроме того, подсознательная и сознательная боязнь потерять уже заработанные привилегии и лишиться последующих нередко двигала на подобные поступки. Психологический фактор действовал и в другой форме. Я имею в виду подлинных ученых, терявших чувство реальности. Надо было в действительности иметь твердую голову, чтобы в вакханалии невежества в сталинские времена не утратить чувства подлинной науки, сохранить его до того времени, когда в этом возникнет необходимость, что неизбежно.
Приглашение ученых на заведомо подлые роли было частным случаем системы массового развращения необходимых сталинскому режиму представителей науки, литературы, поэзии, живописи, музыки, уничтожения традиционных представлений о благородстве, доброжелательности, мужестве, честности, всего того, что входит в краткое, но емкое слово - совесть.
Послушные воле организаторов спектакля, все единодушно признали исследования О. Б. Лепешинской доказательными для их революционизирующего значения в науке. Сама она была признана великим ученым, что вскоре подтвердило присуждение ей Сталинской премии I степени и избрание в академики Академии медицинских наук. Так была оформлена революция в биологических науках, так завершился акт уже не индивидуального, а коллективного бесстыдства. Это торжество мракобесия произошло в 1950 году, в век атома, космоса и великих открытий в области биологии! «Живое вещество» победило разум.
Ольга Лепешинская с коллегами и единомышленниками
На Ольгу Борисовну с разных сторон обрушился поток безудержного восхваления при участии всех возможных механизмов пропаганды: публицистики, литературы, радио, телевидения, театра и т. д., за исключением, кажется, только композиторов; они не успели в него включиться. Профессорам медицинских вузов было вменено в обязанность в каждой лекции цитировать учение Лепешинской, что строго контролировалось.
Я не был на собрании ученых в Колонном зале Дома союзов. Присутствовавшие мне передавали, что при появлении в президиуме О. Б. Лепешинской все заполнившие огромный зал научные работники встали и, стоя, бурными овациями приветствовали новоявленного гения. Можно не сомневаться в искренности лишь ничтожной части аплодисментов. Остальные хлопали по закону стадности.
Да, самой трезвой голове трудно было бы устоять. Можно ли упрекнуть женщину на пороге 80-летия, что ее увлек поток восхвалений? Ей хотелось, чтобы у ее ног был весь научный мир, особенно те, кто не признавал ее достижений. На них услужливый аппарат власти обрушил тяжелый молот возмездия с разной степенью кары. В первую очередь это коснулось группы ленинградских ученых. Но Ольга Борисовна охотно давала отпущение грехов покаявшимся в них.
Она рассказывала мне, что профессор К., один из наиболее активных критиков ее работ, войдя к ней, несколько мгновений постоял у двери, а затем кинулся ей на шею. Ольга Борисовна охотно приняла его в свои объятия и после короткой беседы отпустила его с евангельским напутствием: «Иди и не греши». Поведав мне об этом визите с полным самодовольством, Лепешинская высказала свое сокровенное желание, чтобы с покаянием к ней лично пришел профессор Н. Г. Хлопин, самый упорный из ее противников (вынужденное публичное покаяние Хлопина уже состоялось.- Прим. ред.). Здесь мне впервые изменило ироническое отношение к ней, и я резко возразил, что этого она не дождется. Разговор кончился бурной перепалкой, в которой я с полной откровенностью сказал ей все, что думаю об ее «открытии». В запальчивости (передо мною была уже не добродушная старушка, а разъяренная тигрица) она кричала, что в США назначена большая премия тому, кто опровергнет ее работы, а в Чехословакии четыре лаборатории их подтвердили. Я ответил, что для меня эта аргументация не убедительна, что даже если дело обстоит так, как говорит она, то и в США и в Чехословакии на ней заработают деньги: кто-то - за опровержение, другие- за подтверждение. Это была одна из последних наших встреч (лето 1951 года), случайным свидетелем которой стал мой сосед по даче, известный ученый-экономист. Отголоски ее дошли до меня (при косвенном и непроизвольном его участии) в 1953 году, проделав длинный путь в лефортовскую тюрьму, где я в то время находился как один из обвиняемых по «делу врачей».
Пришлось сдаться и другому серьезному противнику «учения» Лепешинской. Я имею в виду академика АМН СССР Д. Н. Насонова, крупного ученого, гордого и самолюбивого ленинградца, аристократа науки. Дважды я был невольным свидетелем его унижения. Хотя и горько, приведу эти сцены как приметы общественного климата.
Первый раз дело было вскоре после возвышения Лепешинской, когда на Насонова и его сотрудников обрушились репрессии за инакомыслие. Он сидел в холле медицинской академии за столиком с телефоном, принадлежавшим техническому сотруднику Белле Семеновне. Хозяйка отсутствовала, Насонов занял ее место и, читая какую-то беллетристику, время от времени звонил в ЦК партии заведующему отделом науки Ю. А. Жданову, дожидаясь согласия на встречу.
Как это было принято в то время у крупных руководителей, они через секретаря не отказывали, в приеме, тем более академику, но были заняты целый день на заседаниях, коротких деловых отлучках, о чем секретарь информировал ожидающего, советуя позвонить через полчаса, час и т. д. Так и просидел целый день Дмитрий Николаевич за столиком Беллы Семеновны, отвечая на частые звонки, адресованные ей, быстро усвоенным канцелярски-любезным тоном: «Белла Семеновна сейчас отсутствует. Когда будет, не знаю, позвоните, пожалуйста, через час».
Второй раз это было на сессии Академии наук летом в Доме ученых, когда Насонов выступил с покаянием (чтобы оно было принято, тоже надо было получить согласие власть предержащих). После он выскочил в фойе, закрыв лицо руками, с возгласами: «Как стыдно, как стыдно!» Я попытался «утешить» его формулой М. С. Вовси: «Сейчас ничего не стыдно!»
Какова же была реакция на открытие Лепешинской за рубежом? До меня дошел только отклик в «Журнале общей патологии и патологической анатомии», издающемся в ГДР (другие зарубежные издания в ту пору «борьбы с низкопоклонством перед Западом» были практически недоступны). Этот журнал поместил без комментариев информацию о состоявшемся открытии, сообщение о резкой критике в СССР принципа «всякая клетка из клетки» и что все учение Вирхова, которого в Германии (да и во всем мире) включали в список гениальных творцов науки, объявлялось реакционным, нанесшим огромный вред. Излагая вкратце содержание открытия Лепешинской, журнал сообщил о допотопном методе окраски гистологических препаратов и сопроводил его название взятым в скобки восклицательным знаком. Этот восклицательный знак был единственным комментарием к сообщению об открытии Лепешинской. Сдержанно-скептическое отношение патологов в ГДР однако не было примером для руководящих партийных и правительственных органов в других социалистических странах. По-видимому, следуя указаниям из центра, они признали «открытия» Лысенко и Лепешинской величайшими достижениями мировой науки, опираясь на которые должна развиваться и наука в их странах. Особенно показательно в смысле навязывания странам социалистического содружества идей Лысенко - Лепешинской свидетельство известного польского физика Леопольда Инфельда, ученика и сотрудника Альберта Эйнштейна. В течение длительного времени Инфельд жил и работал в США и Канаде. В 1950 году по приглашению польского правительства он вернулся на родину. В своих воспоминаниях (журнал «Новый мир» № 9, 1965 г.) Инфельд пишет о том недоумении, которое у него, привыкшего к независимости научного творчества, вызвали общие директивные указания польского правительства руководствоваться в науке идеями Лысенко и Лепешинской. Особенно странное впечатление, по его словам, произвела на него «тронная речь» назначенного первого президента польской Академии наук Дембовского при ее открытии. В этой речи Дембовский сказал, что польская наука должна следовать по пути, указанному Лысенко и Лепешинской. Инфельд подчеркивает - не по пути Кюри-Склодовской и Смолуховского, чьи имена украшают польскую науку, а именно по пути Лысенко и Лепешинской. Эти и ряд других строк из мемуаров Л. Инфельда - пример того, как в последний период «культа личности» и в других социалистических странах политика грубо вторгалась в управление наукой, во все ее детали.
Ольга Лепешинская выступает на радио. 1952 год
Научная активность О. Б. Лепешинской не затихала и после «коронации». Она подарила миру еще одно открытие, в которое меня посвятила при одной встрече на даче. Ольга Борисовна решила: телевидение разрушает «живое вещество». Что привело ее к такому выводу, она не объясняла. Разумеется, Лепешинская это открытие не удержала при себе, а, заботясь о благе человечества, сообщила о нем в надлежащие инстанции. К ней приезжал встревоженный «начальник телевидения», как она мне назвала его, и нашел это открытие очень важным. Судя по всему, однако, оно прошло для телевидения бесследно. По-видимому, практика здесь отстала от науки!
Большую активность во внедрении идей Лепешинской в исследования проявлял в ту пору вице-президент Академии медицинских наук СССР Н. Н. Жуков-Вережников. В различных научных учреждениях теории Лепешинской находили своих адептов. Так был открыт клапан для дешевого карьеризма: кратчайший и беспроигрышный путь к диссертациям, конечно, наряду с оболваниванием легковерных.
Торжество О. Б. Лепешинской продолжалось и подстегивалось различными способами, ему не давали остыть, и горючее для него подбрасывалось непрерывно. Однажды в летний день 1951 года я, будучи на даче, был удивлен пронесшейся по тихим просекам дачного поселка вереницей шикарных автомашин. Оказалось, что это был день 80-летия Ольги Борисовны, и с поздравлениями к ней на дачу прибыли крупные «деятели» науки Лысенко, Жуков-Вережников, Майский. Как она мне потом рассказала при случайной встрече, ее прославляли, пели дифирамбы, а она в ответном слове сказала: «Меня не признавали, мне мешали работать, а вирховианцы из Института морфологии меня вообще выгнали, но я все же победила». Упоминание о вирховианцах из Института морфологии стало, вероятно, надгробным камнем для него. Вскоре после указанного торжества институт ликвидировали.
Прошли годы. Восстановление норм общественной и политической жизни сопровождалось и восстановлением (хотя и весьма нелегким) норм подлинной науки, для дискредитации которой трудно было придумать более подходящий персонаж, чем О. Б. Лепешинская. Эта позорная страница в истории советской науки и вообще советской общественной жизни уходила в прошлое, хотя и не была забыта окончательно. Однако в случившемся меньше всего виновата Ольга Борисовна. Позор тем деятелям, которые дали безграничный простор ее честолюбию, организовали спектакль с ее посвящением в гении, сделали всеобщим посмешищем старого человека, заслуженного деятеля Коммунистической партии, выставив его на позор и поругание вместе с советской наукой. Деятели эти не только не понесли никакого наказания, но благополучно почивали на лаврах из шутовского венка О. Б. Лепешинской. А ее «учение» было бесшумно спущено в небытие.
Семье. Отец умер через три года после рождения Ольги. Братья - Борис, Александр (старшие) и Дмитрий (младший), сестра Елизавета (старшая) и Наталья (младшая). Мать Елизавета Федоровна Даммер (по мужу Протопопова) владела шахтами , пароходами и доходными домами . Со слов Ольги, она обладала энергичным, властным характером широкого размаха, «было в моей матери что-то от Вассы Железновой » .
Ещё учась в гимназии, Ольга поссорилась с матерью. Елизавета Фёдоровна получила жалобу от служащих по поводу несправедливой оплаты труда и послала Ольгу в город Губаху для того, чтобы та разобралась в ситуации. Узнав, в каких условиях живут шахтёры, и вернувшись, она назвала мать бесчеловечной эксплуататоршей. Впоследствии мать лишила её наследства. Родилась и жила до 1888 года О. Б. Лепешинская в доме Вердеревского по адресу ул. Сибирская , 2.
Представления Лепешинской о неклеточной структуре живого вещества, которых она придерживалась до последних дней своей жизни , были отвергнуты как не получившие подтверждения.
О. Б. Лепешинская скончалась 2 октября 1963 года в Москве от пневмонии в возрасте 92 лет. Похоронена на Новодевичьем кладбище, рядом с мужем П. Н. Лепешинским.
Издано множество научных работ и статей Лепешинской. Она - автор книги мемуаров «Встречи с Ильичём (Воспоминания старой большевички)», третье издание - в 1971 году.
Основные научные работы Лепешинской связаны с темами оболочек животных клеток, гистологии костной ткани.
Лепешинская предлагала метод лечения ран кровью (гемоповязок), который применялся в военное время.
Свои исследования Лепешинская проводила на куриных яйцах , икре рыб , головастиках , а также на гидрах .
В этой же публикации Лепешинская ссылалась на работы профессора гистологии Военно-Медицинской академии , автора одного из первых отечественных руководств по микроскопической анатомии, М. Д. Лавдовского , который (по современным данным - ошибочно ) в 1899 году предполагал возможность клеткообразования из живой материи - формообразовательного вещества.
Также в своих работах Лепешинская ссылалась на теорию протомеров М. Гейденгайна ( -) и симпластическую теорию Ф. Студнички ( -), «кариосомы » Минчина.
Изучая влияние препаратов крови на процессы заживления, Лепешинская предлагала метод лечения ран кровью (гемоповязок). Это предложение встретило поддержку ряда медицинских деятелей. В 1940 году она передала для опубликования в «Советскую хирургию» работу по вопросу лечения ран кровью под заглавием «Роль живого вещества в процессе заживления ран». Статью не напечатали, но в 1942 году в газете «Медицинский работник» была опубликована статья Пикуса под заголовком «Гемоповязки», в которой говорилось, что автор статьи, хирург военного госпиталя, успешно применял данный метод лечения ранений в военное время.
Теория Лепешинской о неклеточном живом веществе была отмечена правительственными наградами и противопоставлялась «буржуазной» генетике как марксистская теория. Это учение вошло в учебники средней и высшей школы сталинских времён как крупное биологическое открытие в области дарвинизма . Книга Лепешинской была дополнена многочисленными похвалами Сталину и переиздана, а в 1950 году её автор, которой уже было 79 лет, была удостоена Сталинской премии .
Директору Института морфологии животных АН СССР профессору Г. К. Хрущову было поручено не только ознакомиться с работами лаборатории О. Б. Лепешинской, но и подготовить демонстрацию её препаратов, а также выступить с оценкой итогов её работ и перспектив их дальнейшего развития.
«Каждый может убедиться в доказательности этих препаратов. Они производят сильное впечатление».
О наличии экспериментальных подтверждений своих работ сама Лепешинская на данном совещании говорила следующее:
Мы работаем над этой проблемой более пятнадцати лет, и до сих пор наши данные ещё никем экспериментально не опровергнуты, а подтверждения, в особенности за последнее время, есть (работы Сукнева, Бошьяна, Лаврова, Галустяна, Комарова, Невядомского, Морозова, Гарвей и Гравиц).
Идеи, высказанным Лепешинской, были подвергнуты критике биологами Н. К. Кольцовым , Б. П. Токиным , М. С. Навашиным , А. А. Заварзиным , Н. Г. Хлопиным и другими. В разгоревшейся полемике Лепешинская обвинила их в идеализме .
Позже Б. П. Токин, также выдвинувший понятие онтогении клетки как её развития между двумя делениями, отвечая на выпад Лепешинской, в 8-м номере журнала «Под знаменем марксизма » за 1936 год , писал:
«Поскольку речь идет об образовании de novo клеток современных организмов, являющихся продуктом длительного хода эволюции, дискутировать не о чем, так как такие идеи являются давно пройденным, младенческим этапом в развитии науки и стоят сейчас за её пределами».
Я вспомнил лаборантов в лаборатории О. Б. Лепешинской, толкущих в ступках зерна свеклы: это не было «толчение в ступе», а экспериментальная разработка величайших открытий в биологии, совершаемых подпиравшими друг друга маниакальными невеждами.
Критики утверждали, что Лепешинская «фактически призывала вернуться к воззрениям Шлейдена и Шванна , то есть к уровню науки 1830-х годов ».
Интересно, что муж Лепешинской, старый большевик П. Н. Лепешинский , к научным изысканиям своей супруги относился критически и, по свидетельству Я. Л. Раппопорта, в частных разговорах отзывался о них так: «Вы её не слушайте; она в науке ничего не смыслит и говорит сплошные глупости» .
Чтобы разгромить вреднейшее, реакционнейшее, идеалистическое учение Вирхова, задерживающее продвижение науки вперёд, нужны прежде всего факты, факты и факты, нужны опыты, доказывающие несостоятельность и реакционность этого учения. Это нужно для того, чтобы ускорить темпы выполнения указания товарища Сталина превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны.
Несоответствие этой точке зрения Лепешинская считала нарушением партийной дисциплины. В архиве АН СССР исследователи А. Е. Гайсинович и Е. Б. Музрукова обнаружили копию заявления Лепешинской в Комиссию партийного контроля ВКП(б) с предложением назначить следствие по делу директора Биологического института им. Тимирязева Б. П. Токина, одного из первых её критиков и, как она отметила в скобках, сына кулака, эсера (1935 г.).
«В течение нескольких лет я пыталась собственными силами победить те препятствия, которые ставили мне в научной работе не только реакционные, стоящие на идеалистической или механистической позиции учёные, но и те товарищи, которые идут у них на поводу… Работы, являющиеся продолжением моих прежних работ, получивших высокую оценку со стороны тов. Лысенко, выходя из моей лаборатории, залеживаются в архивах дирекции, не читаются и не ставятся на доклады»
Выражая своё неприятие биологических теорий западных учёных, О. Б. Лепешинская указывала на обоснование этими теориями различий между людьми:
В нашей стране уже нет враждебных друг другу классов, и борьба идеалистов против диалектиков-материалистов все же, в зависимости от того, чьи интересы она защищает, носит характер классовой борьбы. И действительно, последователи Вирхова , Вейсмана , Менделя и Моргана , говорящие о неизменности гена и отрицающие влияние внешней среды, являются проповедниками лженаучных вещаний буржуазных евгеников и всяких извращений в генетике, на почве которых выросла расовая теория фашизма в капиталистических странах. Вторую мировую войну развязали силы империализма , в арсенале которого был и расизм .
О. Б. Лепешинская «Развитие жизненных процессов в доклеточном периоде», доклад 22-24 мая 1950 г.
Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l"empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.
Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.
– Bien faite et la beaute du diable, [Хорошо сложена и красота молодости,] – говорил этот человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
– Что вам угодно? Просьба?…
– Qu"est ce que c"est? [Что это?] – спросил кто то из другой комнаты.
– Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] – отвечал человек в помочах.
– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно шутливое лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело, прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова серьезно покачал головой.
– Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же соединение величия и кротости… И чувство восторга и любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была legion d"honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая вокруг себя своим взглядом. Кое кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что то довольно долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием, чтобы все слышали его.
– Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, – сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним.
На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l"Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d"honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s"est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l"avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.
– Кому дать? – не громко, по русски спросил император Александр у Козловского.
– Кому прикажете, ваше величество? – Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
– Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» подумал Ростов.
– Лазарев! – нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
– Куда же ты? Тут стой! – зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что то. Лица его свиты, догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что то один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата. Наполеон только прило жил крест к груди Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.
Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив крест, прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького человечка, с белыми руками, который что то сделал над ним, и продолжая неподвижно держать на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись теперь, или может быть еще что нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для них.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и счастливые прошли мимо Ростова.
– Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, – сказал один. – Лазарева видел?
– Видел.
– Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
– Нет, Лазареву то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.
– Вот так шапка, ребята! – кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.
– Чудо как хорошо, прелесть!
– Ты слышал отзыв? – сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoleon, France, bravoure; [Наполеон, Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия, величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.
В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Ольга Борисовна Лепешинская (урождённая Протопопова ; 6 (18) августа 1871, Пермь, Российская Империя - 2 октября 1963, Москва, СССР) - российский революционер и советский биолог. Лауреат Сталинской премии первой степени (1950), академик Академии медицинских наук СССР (1950). Основные труды посвящены исследованию оболочек животных клеток, гистологии костной ткани.
Широкую известность в СССР получило обсуждение (в дальнейшем не подтверждённой) теории О. Б. Лепешинской о новообразовании клеток из бесструктурного «живого вещества». Теория Лепешинской на совместном совещании АН и АМН СССР 1950 года была поддержана рядом гистологов и всеми выступавшими докладчиками, включая Т. Д. Лысенко, но впоследствии встретила осуждение критиков как политизированное и антинаучное направление в советской биологии. Профессорам медицинских вузов было вменено в обязанность в каждой лекции цитировать учение Лепешинской (как превращение в живое из неживого). За рубежом её неподтвердившиеся открытия изначально не нашли отклика.
О. Б. Лепешинская родилась 6 (18) августа 1871 года в Перми в богатой буржуазной семье. Отец умер через три года после рождения Ольги. Братья - Борис, Александр (старшие) и Дмитрий (младший), сестра Елизавета (старшая) и Наталья (младшая). Мать Елизавета Федоровна Даммер (по мужу Протопопова) владела шахтами, пароходами и доходными домами. Со слов Ольги, она обладала энергичным, властным характером широкого размаха, «было в моей матери что-то от Вассы Железновой».
Ещё учась в гимназии, Ольга поссорилась с матерью. Елизавета Фёдоровна получила жалобу от служащих по поводу несправедливой оплаты труда и послала Ольгу в город Губаху для того, чтобы та разобралась в ситуации. Узнав, в каких условиях живут шахтёры, и вернувшись, она назвала мать бесчеловечной эксплуататоршей. Впоследствии мать лишила её наследства. Родилась и жила до 1888 года О. Б. Лепешинская в доме Вердеревского по адресу ул. Сибирская, 2.
В 1891 году О. Б. Лепешинская окончила Пермскую Мариинскую женскую гимназию с присвоением звания «домашней учительницы по математике». В 1890-х гг. получила начальное медицинское образование на фельдшерских Рождественских курсах в Санкт-Петербурге, где познакомилась с Инной Смидович, сестрой революционера-большевика П. Г. Смидовича. С 1894 года вступила в Петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», став его активной участницей.
В 1897 году Лепешинская окончила Училище Лекарских Помощниц и Фельдшериц с присвоением звания «Лекарской помощницы». В мае этого года она организовала фельдшерский пункт на железнодорожном вокзале в Челябинске. В этом же году, став женой Пантелеймона Николаевича Лепешинского, последовала за ним в ссылку в Енисейскую губернию. Там она служила фельдшером в селе Курагино. Вместе с семнадцатью ссыльными она подписала «Протест российских социал-демократов» против «Экономистов».
В 1898 году Лепешинская вступила в РСДРП, а после раскола партии примкнула к большевикам. С 1900 года она участвовала в работе псковской группы содействия «Искре». Затем, в 1903 году вновь последовала за мужем в Минусинск в Сибири и организовала побег мужа из ссылки. С 1903 году чета Лепешинских находилась в эмиграции в Швейцарии. Там О. Б. Лепешинская училась на медицинском факультете в Лозанне. В Женеве она организовала столовую большевиков-эмигрантов, которая являлась местом заседаний большевистской группы. В 1906 году Ольга Борисовна вернулась в Россию, вела партийную работу в Орше до 1910 года.
В 1915 году Лепешинская окончила Императорский Московский университет на медицинском факультете с получением стипендии «Лекаря с отличием». Работала ассистентом на кафедре университета, но была уволена за революционную деятельность. Практиковала медицину в Москве и Крыму. В 1917 году была членом ревкома станции Подмосковная. Организовала школу-коммуну для беспризорных детей в деревне Литвиновичи Рогачёвского уезда Могилёвской губернии, где Лепешинская жила у матери мужа - Пантелеймона Николаевича. Большинство воспитанников потом приехали в Москву и учились в опытно-показательной школе на Знаменке. Позже этой школе было присвоено имя П. Н. Лепешинского, и в ней учились многие дети из Дома правительства.